Институты благородных девиц в дореволюционной России представляли собой закрытые привилегированные женские учебно-воспитательные заведения для дочерей потомственных дворян. Историю свою они ведут от основанного по проекту И.И. Бецкого (при непосредственном участии императрицы Екатерины II) Общества воспитания благородных девиц (Смольного института). За время своего существования (до 1917 г.) претерпели множество изменений в соответствии с эволюцией взглядов на женское образование, оставаясь в числе лучших и наиболее престижных учебных заведений России. Они обеспечивали общее образование, религиозно-нравственное и светское воспитание. Девочек готовили в основном к семейной жизни, а также к педагогической деятельности в институтах, гимназиях и для работы гувернантками, домашними учительницами. Лучшие воспитанницы столичных женских институтов определялись в придворную службу.
Воспитанницы институтов благородных девиц, с раннего детства изолированные от дома и семьи, отличались повышенной эмоциональностью и чувствительностью, оторванностью от быта, специфическими обычаями, речью и стилем общения. Включенные в сборник воспоминания пяти институток, охватывающие период с конца XVIII в. до начала XX в., выразительно рисуют этот своеобразный социальный тип дореволюционной России.
Глафира Ивановна Ржевская (1759-1826) родилась в селе Голяжье (ныне Отрадное) Брянского уезда Белгородской губернии, в семье полковника Ивана Акинфиевича и Анны Васильевны Алымовых. С шести лет Глафира воспитывалась в Смольном институте благородных девиц, пользовалась любовью и покровительством императрицы Екатерины II, которая особо отмечала музыкальное дарование юной девушки. Глафира Ивановна Алымова считалась одной из лучших арфисток своего времени. В 1776 году она окончила Смольный институт с первым выпуском и была награждена золотой медалью первой величины. Во время одиннадцатилетнего пребывания в Смольном Алимушка, как ее называла Екатерина II, благодаря своему живому и веселому характеру, была всеобщей любимицей. По окончании института Глафира Алымова стала фрейлиной Екатерины II, впоследствии статс-дамой.
В 1777 году Глафира Ивановна вышла замуж за тайного советника Алексея Андреевича Ржевского, литератора, масона, вице-директора Академии наук. Поэт Г.Р. Державин посвятил супругам Ржевским свою оду «Счастливое семейство»:В дому его нет ссор, разврата,
Но мир, покой и тишина:
Как маслина плодом богата
Красой и нравами жена (…)
Как розы, кисти винограда
Румянцем веселят своим,
Его благословенны чада
Так милы вкруг трапезы с ним.
В 1804 году Алексей Андреевич Ржевский скончался.
Второй муж Глафиры Ивановны, француз по происхождению, Ипполит Петрович Маскле был учителем французского языка и переводчиком басен И.А. Крылова и И.И. Хемницера. Он был на двадцать лет моложе своей пятидесятилетней избранницы, кроме того не был дворянином. Вероятно, чтобы избежать скандала, она добилась аудиенции у Александра I, который успокоил ее, сказав: «Вы всей своей жизнью доказали, что вольны выбирать себе друга!» Он пожаловал молодожену дворянство и благословил влюбленных. Позже Глафира Ивановна помогла Ипполиту Петровичу получить камергерский ключ и пост русского посла в Ницце.
Уже будучи в преклонном возрасте Глафира Ивановна начала писать воспоминания, известные как «Памятные записки» Глафиры Алымовой. Она рассказала о детстве и юности, о пребывании в Смольном монастыре, взаимоотношениях с И.И. Бецким, о замужестве. В мемуарах Алымовой представлены картины жизни при дворе и некоторые события во время царствования Екатерины II. Оглядываясь на свою жизнь, Глафира Ивановна говорила: «На поприще, где всякий подвигается ощупью, я с беспечностью отдавалась на волю судьбы. Среди развращения я сохранила чистоту нрава и всегда действовала прямо, никого не вооружая против себя. Все это истинная правда».
Скажу лишь несколько слов об Императрице Екатерине II. Она была великодушна и добра. В моем детстве она облагодетельствовала меня, дав мне прекрасное образование. Впоследствии она заботилась о моей судьбе, взяла меня ко Двору, где защищала от интриг, которыми я была окружена. Обращение ее со мной было дружески-ласковое и внушающее почтение. Как нежная и снисходительная мать, она поощряла меня в развитии моих способностей, выставляла мое чистосердечие и ту долю природного ума, которым наградила меня природа, помогая мне и поддерживая меня в весьма трудном моем положении... Вообще трудно перечислить, сколько я ей обязана. Всею моей любовию и почтением не могу я заплатить за ее благодеяния.
***
...Зло, которое мне делал Павел I, всегда было необдуманно. Снисходительность его ко мне считаю за особую милость, потому что он никого не щадил. Но между тем ни один государь не может сравниться с ним в расточительности касательно наград. Он обогащал, подчас и возводил в важные должности лиц, не имевших ни заслуг, ни особенных достоинств, являвшихся неизвестно откуда. При восшествии на престол он во все стороны раздавал громадные состояния, и не знаю, почему он обделил мою семью. Я имела немало прав на его милость. Это все сознавали, даже обогащенные им лица осуждали его несправедливость ко мне. Я никогда не искала его милостей, не желала их и не сокрушалась, будучи лишена их. Князь Безбородко поместил мое имя в списке лиц, представленных к награде. Император вычеркнул его, и мне передали слова, сказанные им по этому поводу: «Она чересчур горда». Он заслуживает упрек с моей стороны. Император не обязан оказывать милости подданным, но должен быть к ним справедливым.
Анна Владимировна Стерлигова (1839 - не ранее 1878) - воспитанница Екатерининского института благородных девиц в Санкт-Петербурге. Она вошла в историю только благодаря оставленным воспоминаниям. Некоторые из них она писала по памяти, другие - были записаны в ее ежедневном журнале, который она вела с момента поступления в институт, т.е. с августа 1850 года. Впервые воспоминания А.В. Стерлиговой были опубликованы в журнале «Русский архив» в 1898 году.
Праздник Рождества Христова начался всенощною и обедней в день Рождества. Пели превосходно, я нигде не слыхала такого стройного задушевного пения, как в Институте; после обедни возвратились в дортуар, где все разбрелись по разным местам или уселись на свои места за кроватями; кто читал, кто шил костюмы, кто делал украшения на елку. Маленькие сравнительно с большими мало наряжались, ограничиваясь обходом в костюмах своих дортуаров маленького класса, не дерзая даже спускаться на второй этаж к большим, где встречали их насмешки и бесцеремонно прогоняли. Большие же целыми группами, в черных шелковых или уродливых масках, окруженные девицами других отделений, недружных с нами (чтобы нельзя было узнать), ходили везде. Здесь были и Пьеретты и Papes de fous, цветочницы, цыганки, маги, были и оригинальные костюмы и чрезвычайно дорогие; некоторые присылали из Большого театра, а в 1855 году М. была замаскирована членом Адского Парламента: сатира, направленная против Англии, очень удачная; костюм был замысловатый и дорогой. Маски пользовались большою свободою, ходили ко всем, даже к maman, где их угощали, а они танцевали согласно их костюмам, нередко высказывали свои обиды и замечания тем лицам, которыми были недовольны. Это было безопасно, потому что никто не имел права заставить снять маску, а никто из своих не выдавал подругу. То был старинный обычай Института, и нарушить его никто не смел.
Анна Николаевна Энгельгардт (1838-1903) — писательница, переводчица, одна из организаторов издательской женской артели. Отец Анны, Макаров Николай Петрович, лексикограф и беллетрист, был высокообразованным человеком. Свое отношение к гуманитарным наукам он сумел передать дочери. Мечтая дать Анне блестящее образование, он определил ее в пансион, где она проучилась два года. Затем Анна поступила в Московский Екатерининский институт, единственное учебное заведение для девочек в 40-е годы XIX века. Там она за восемь лет получила образование и воспитание, которое обычно давалось в то время женщинам. В 1859 году Анна Николаевна вышла замуж за поручика артиллерии Александра Николаевича Энгельгардта, впоследствии известного химика и агронома, автора многократно переиздававшихся «Писем из деревни».
На самостоятельный путь литературного труда, тогда еще почти закрытого для женщин, Анна Николаевна вступила в 1861 году. Деятельность ее началась с перевода работы «Земледельческая химия» немецкого химика Гофмана, а в 1862 году появился ее перевод романа «Эмиль» французского писателя и философа Жан-Жака Руссо. Она начала постоянно сотрудничать в журнале «Вестник Европы» и переводила с четырех языков корреспонденцию из Парижа, Берлина, Флоренции и Лондона. Затем с 1871 по 1895 год, в том же журнале, за инициалами А.Э., печатались ее критические статьи и переводы зарубежных авторов - Золя, Брет-Гарта, Стивенсона. Одновременно она деятельно сотрудничала в журналах «Отечественные записки» и «Русский вестник», газетах «Биржевые ведомости», «Русский мир», «Голос», где печатались ее фельетоны из заграничной и провинциальной жизни, передовые статьи, политические обзоры и другие материалы. Из отдельных трудов в 1873-1876 годах был издан Полный немецко-русский словарь, составленный Анной Энгельгардт, но вышедший в свет под фамилией ее отца, Макарова.
Свои «Очерки институтской жизни былого времени» она подписала псевдонимом А. Бельская, образованным от названия Бельского уезда Смоленской губернии, где находилось родовое имение Энгельгардтов Покровское. Впервые воспоминания Анны Николаевны Энгельгардт были напечаны в 1870 году.
Учитель церковного пения был личностью весьма заметной. Мастер своего дела, но неотесанный, грубый и вспыльчивый по характеру, он нагонял и страх и смех. Класс его проходил обыкновенно с страшным гамом. Не вынося фальшивых нот, он зажимал уши, стучал ногами и смычком, хватался за голову, рвал на себе волосы и задыхающимся от бешенства голосом орал:
- Что мне с вами делать! Что мне с вами делать! Мальчишек своих я за уши деру, на колени ставлю, а вас нельзя! Вы барышни!
И даже зубами заскрипит от злости.
- Еще бы! - возражали ему, бывало, когда он расходится таким образом. - Ай, ай, ай! Как вам не стыдно! Шшш, шшш! - чтобы показать, что ндраву его потакать не намерены. Но он не унимался и на следующий раз так же точно выходил из себя.
В pendant к нему могла служить одна из учительниц танцев, экс-танцовщица, бывшая в свое время знаменитостью, низенькая, плотная бабища, с рыжими волосами и зелеными, разбегавшимися во все стороны и метавшими молнии глазами, с крикливым, резким голосом и грубыми манерами пуасардки. Та тоже, бывало, трясется от злости, орет чуть не с пеной у рта на всю залу, и, подбегая к ученице, плохо проделавшей какое-нибудь па, хватает ее за плечи, заставляет прыгать в такт и, видимо, удерживается от желания оттаскать за волосы или прибить виновную.
Она да учитель церковного пения составляли исключение в своем роде. Все остальные учителя всегда бывали вежливы и спокойны; опять-таки, впрочем, кроме некоторых учителей музыки, которые тоже, вероятно в силу ходячего мнения, что артист вольная птица, свободный, не стесняемый никакими путами дух, шумели, бросали ноты на пол и позволяли себе браниться.
***
Образцовой кухней называлась особая кухня, куда воспитанницы большего класса по очереди ходили готовить кушанье, чтобы приучаться к хозяйству. Полезная мысль эта, однако, не приносила желаемых результатов и, как это у нас часто бывает, превратилась в пустую формальность. Институтки ровно ничему не научились в этой кухне, оттого что дело происходило следующим образом. Придут, бывало, институтки в эту кухню, кухарка подает им готовое тесто и готовую начинку и покажет, как раскатать тесто, положить начинку, защипать его и... только! Что было раньше, откуда взялось тесто и как его приготовляли - осталось покрытым мраком неизвестности, и что будет после с заготовленными пирожками, сколько времени и в какой печи они будут сидеть - тоже! Мы знали только, что съедим их за обедом и что они будут очень вкусны, потому что кухарка была мастерица своего дела, настоящий Карем в юбке. Та же история повторялась и с котлетами: готовому срубленному мясу придавалась руками институток форма котлет, они обваливали их в сухарях... и затем, после темного для нас промежутка, во время которого котлеты получали неизвестным нам путем съедобные свойства, мы их поедали.
Елизавета Николаевна Водовозова (1844-1923) - детская писательница, педагог, мемуаристка. Дочь небогатого смоленского помещика Н.Г. Цевловского, умершего, когда Елизавете было четыре года. В 1855-1861 гг. обучалась в Смольном институте. Ее пребывание здесь совпало с реформой женских учебных заведений, которую в Смольном осуществлял известный педагог К.Д. Ушинский. Еще в институте Елизавета Николаевна стала невестой своего учителя словесности В.И. Водовозова, а сразу по выпуске вышла за него замуж.
Дом Водовозовых в Петербурге на Васильевском острове, где проводились литературные «вторники», был центром, объединявшим петербургскую интеллигенцию, главным образом народников. В их доме собирались известные люди того времени - писатель В.А. Слепцов, собиратель народных песен П.И. Якушкин, поэты и переводчики - братья В.С. и Н.С. Курочкины и многие другие. Не раз у Водовозовых бывал и Константин Дмитриевич Ушинский.
Свою первую статью «Что мешает женщине быть самостоятельной?» Водовозова напечатала в 1863 году в журнале «Библиотека для чтения» и с тех пор не прекращала литературной деятельности. За шестьдесят лет ею было написано много педагогических статей, очерков, произведений для детей и юношества. Она сотрудничала в изданиях «Семья и школа», «Детское чтение», «Народная школа», «Голос учителя» и др.
В разные годы Елизавета Николаевна писала и публиковала мемуарные очерки: «К.Д. Ушинский и В.И. Водовозов. Из воспоминаний институтки», «Дореформенный институт и преобразования К.Д. Ушинского», «Среди петербургской молодежи шестидесятых годов», «Из давнопрошедшего». Эти очерки и другие произведения мемуарного характера составили книгу «На заре жизни» - яркий мемуарный памятник эпохи, живое свидетельство современника о том, что прошло перед его глазами и стало для новых поколений историей.
Кроме раннего вставания и холода воспитанниц удручал и голод, от которого они вечно страдали. Трудно представить, до чего малопитательна была наша пища. В завтрак нам давали маленький, тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром, - этот крошечный бутерброд составлял первое кушанье. Иногда вместо зеленого сыра на хлебе лежал тонкий, как почтовый листик, кусок мяса, а на второе мы получали крошечную порцию молочной каши или макарон. Вот и весь завтрак. В обед - суп без говядины, на второе - небольшой кусочек пожаренной из супа говядины, на третье - драчена или пирожок с скромным вареньем из брусники, черники или клюквы. Эта пища, хотя и довольно редко дурного качества, была чрезвычайно малопитательна, потому что порции были до невероятности миниатюрны. Утром и вечером полагалась одна кружка чаю и половина французской булки. И в других институтах того времени, сколько мне приходилось слышать, тоже плохо кормили, но, по крайней мере, давали вволю черного хлеба, а у нас и этого не было: понятно, что воспитанницы жестоко страдали от голода. Посты же окончательно изводили нас: миниатюрные порции, получаемые нами тогда, были еще менее питательны… Институт стремился сделать из своих питомиц великих постниц. Мы постились не только на Рождественский и Великий посты, но каждую пятницу и среду. В это время воспитанницы чувствовали такой адский голод, что ложились спать со слезами, долго стонали и плакали в постелях, не будучи в состоянии уснуть от холода и мучительного голода. Этот голод в Великом посту однажды довел до того, что более половины институток были отправлены в лазарет. Наш доктор заявил наконец, что у него нет мест для больных, и прямо говорил, что все это от недостаточности питания. Зашумели об этом и в городе. Наряжена была наконец комиссия из докторов, которые признали, что болезнь воспитанниц вызывается недостаточностью пищи и изнурительностью постов. И последние были сокращены...
***
Грубость и брань классных дам, под стать всему солдатскому строю нашей жизни, отличались полною непринужденностью. Наши дамы, кроме немки, говорившей с нами по-немецки, обращались к нам не иначе как по-французски. Они, несомненно, знали много бранных французских слов, но почему-то не удовлетворялись ими, и когда принимались нас бранить, употребляли оба языка, предпочитая даже русский. Может быть, это происходило оттого, что выразительною русскою бранью они надеялись сильнее запечатлеть в наших сердцах свой чистый, поэтический образ! Как бы то ни было, но некоторые бранные слова они произносили не иначе как по-французски, другие не иначе как по-русски. Вот наиболее часто повторяемые русские выражения и слова из их лексикона: «вас выдерут как сидоровых коз», «негодница», «дурында-роговна», «колода», «дубина», «шлюха», «тварь», «остолопка»; из французских слов неизменно произносились: «brebis galeuse» («паршивая овца»), «vile populace» («сволочь»). Брань и наказания озлобляли одних, а к другим прививали отчаянность и бесшабашность, иных делали грубыми и резкими, а многих заставляли терять всякое самолюбие. И это естественно: там, где не действует убеждение, уже никак не может благотворно влиять наказание, в корне убивающее стыдливость.
Татьяна Григорьевна Морозова (1904-1997) - дочь генерал-лейтенанта, участника русско-японской войны, Первой мировой и Великой Отечественной войн Григория Федоровича Морозова. До революции училась в Харьковском институте благородных девиц; в 1921 г. окончила единую трудовую школу, поступила в Кубанский педагогический институт. Затем перешла на педагогический факультет 2-го МГУ, по окончании которого работала в школах Москвы и Казахстана, в Уфимском пединституте. В 1945 г. защитила в МГУ кандидатскую диссертацию «Философская проблематика в творчестве В.Г. Короленко». В 1955-1957 гг. по направлению Министерства просвещения читала в Китае лекции по русской литературе. С 1966 по 1982 г. работала на кафедре русской литературы Московского государственного педагогического института. Автор более 50 работ по истории русской литературы, составитель сборника «В.Г. Короленко в воспоминаниях современников». Является автором воспоминаний «В институте благородных девиц». В предисловии к ним она писала: «Этот труд автобиографичен. В центре его — моя личность, мои переживания. Настало время отдать себе отчет в своих жизненных просчетах и достижениях. Не коренятся ли их истоки в твоем характере, с наибольшей ясностью проявляющемся в детском и юношеском возрасте. Я не обдумывала заранее формы своих воспоминаний. Я писала, как вспоминалось, и о том, что запомнилось. Здесь ничто не выдумано. Все дано совершенно честно, как сохранила моя память. Все лица названы их подлинными именами».
Среди документов, которые нужно было подать при зачислении в институт, значилось свидетельство об исповеди и причастии. Мы пришли с мамой в полковую церковь. Священник увел меня за небольшую перегородку:
- Табак куришь?
- Нет.
- Водку пьешь?
- Нет.
- Родителей слушаешься?
- Слушаюсь.
Он накрыл мне голову епитрахилью и отпустил мои грехи. Мама меня спросила: «О чем с тобой говорил батюшка?» Я пересказала маме наш диалог. Мама подошла со мной к отцу церкви. «Батюшка, - сказала она, - ну о чем вы спрашиваете маленькую девочку? Разве она солдат?» Священник засмеялся и сказал: «А о чем ее спрашивать? И то она неправду сказала, что родителей слушается... наверное, не слушается...»
И это была моя первая в жизни исповедь.
***
В письме к бабушке от ноября 1917 года я писала: «У нас почти каждый день тухнет электричество, и мы едва успеваем делать уроки».
Затем электричество перестали давать совсем. В класс приносили свечу и ставили ее на кафедру. Приносили свечу и в актовый зал и ставили ее на рояль. Тогда мы просили Зою Плохотину, хорошо игравшую на рояле, играть нам танцы. Зоя брала ноты и шла в зал. Она играла нам вальсы, польки, падекатр, падеспань, мазурку, лезгинку, галоп, и мы танцевали. В зал приходили девочки других классов и вливались в кольцо кружившихся вдоль стен огромного зала пар.
За окнами на всем пространстве России и Украины совершались какие-то неведомые нам события, что-то меняло жизнь и нашу судьбу, шла неведомая нам борьба, кто-то страдал, умирал, погибал, кто-то торжествовал. А мы, объятые бездумием неведения, танцевали. Мы танцевали...
Князев Е. Елизавета Водовозова: из сумрака к свету // Дошкольное воспитание. - 2013. - № 6. - С. 102-110.