Объединенные под одной обложкой воспоминания А.Е. Лабзиной, В.Н. Головиной и Е.А. Сабанеевой охватывают один из самых ярких и, по нынешнему восприятию, романтичных периодов русской истории: от начала царствования Екатерины Великой до декабрьского мятежа 1825 года, время небывалых событий и характеров, блеска и изящества, пышных дворцов, роскошных парков, прекрасных дам и мужественных кавалеров, - время, которое принято называть «золотым веком русского дворянства».
Именно принадлежность к дворянству этого периода роднит и авторов и героев этой книги. В остальном - ничего общего. Разные типы самих мемуаров. Различное мировосприятие. Разные слои дворянства, которое состояло из множества миров: столичного и провинциального, московского и петербургского, военного и чиновничьего, великосветского и мелкопоместного, с сотнями оттенков и градаций. И если воспоминания А.Е. Лабзиной знакомят нас с самым нижним слоем - мелкопоместным и неродовитым, то воспоминания Е.А. Сабанеевой переносят в средний слой, а мемуары В.Н. Головиной возносят на самую вершину, к «сливкам сливок» петербургской аристократии и ко двору.
Есть, впрочем, и еще кое-что общее у этих воспоминаний: они написаны женщинами и их отличает повышенная эмоциональность, а в центре их - женские судьбы и семейный быт во всех его проявлениях. Семейные и личные отношения - единственная сфера, где женщина того времени могла полностью реализоваться.
Анна Евдокимовна Лабзина (1758-1828) родилась в семье горного чиновника Евдокима Яковлевича Яковлева. Ее детство прошло в небольшом родовом именьице, располагавшемся где-то между Екатеринбургом и Челябинском, а в 13 лет ее уже выдали замуж за Александра Матвеевича Карамышева, который был старше ее на четырнадцать лет. Однако в браке она не была счастлива. Непонимание, на которое постоянно сетовала Анна Евдокимовна, было взаимным: оба - и муж, и жена - так до конца и остались друг для друга, в сущности, чужими людьми. После смерти мужа Анна Карамышева снова вышла замуж - за поэта, издателя, переводчика, действительного статского советника Александра Федоровича Лабзина. Насколько неудачен был первый брак Анны Евдокимовны, настолько же счастлив оказался второй. С Александром Федоровичем они были людьми одного типа, одних нравственных установок, и их совместная жизнь - несмотря на то, что Анна Евдокимовна была на семь лет старше мужа, - оказалась поистине образцовой и продолжалась тридцать лет.
Воспоминания Анны Лабзиной были обнаружены через много лет после смерти мемуаристки. Они начинались словами «Опишу свою жизнь, сколько могу вспомнить». На страницах «Воспоминаний» представлены живые картины деревенского быта небогатой дворянской семьи, с особенной теплотой рассказано о Михаиле Матвеевиче Хераскове и его жене Елизавете Васильевне, которые относились к Анне, как к дочери, заботясь об ее воспитании и образовании, откровенно и подробно описана семейная жизнь с первым мужем А.М. Карамышевым в Петербурге и Иркутске. Первый издатель «Воспоминаний» Б.Л. Модзалевский замечал, что, «судя по почерку, везде ровному, спокойному и твердому, Анна Евдокимовна писала свои воспоминания не торопясь, но в течение небольшого промежутка времени, отдавшись единственно желанию вспомнить тяжелое прошлое и, откровенно рассказав о нем, сравнить его с счастливым настоящим». Рукопись осталась незавершенной, но даже в таком виде «Воспоминания» оказались интереснейшим памятником нравов, психологии и быта XVIII века.
Приехали в Петербург прямо в дом Михаила Матвеевича <Хераскова>, который был вице-президентом Берг-Коллегии... И так началась для меня совсем новая жизнь, и мои благодетели, увидя мою молодость, взяли меня, как дочь, и начали воспитывать. Начались мои упражнения, и мне советовали, чтоб все мое время было в занятии, да и назначили мне, когда вставать и когда приниматься за работу. Ранное вставанье было уж для меня сначало тяжело, потому что муж мой приучил уж поздно вставать и, не умывшись, в постели пить чай. Даже я отучена была и Богу молиться, - считывали это ненужным; в церковь мало ходила; данные мне правила матери моей совершенно стала забывать; о бедных и несчастных ни же когда вспоминала, да мне и не представлялись даже и случаи к тому. Живши у моих почтенных благодетелей, все было возобновлено. Приучили рано вставать, молиться Богу, утром заниматься хорошей книгой, которые мне давали, а не сама выбирала. К счастью, я еще не имела случая читать романов, да и не слыхала имени сего. Случилось, раз начали говорить о вышедших вновь книгах и помянули роман, и я уж несколько раз слышала. Наконец спросила у Елизаветы Васильевны, о каком она все говорит Романе, а я его у них никогда не вижу. Тут мне уж было сказано, что не о человеке говорили, а о книгах, которые так называются; «но тебе их читать рано и не хорошо». И они, увидя мою детскую невинность и во всем большое незнание, особливо что принадлежит к светскому обхождению, начали меня удалять, когда у них бывало много гостей, - и я сиживала у моего благодетеля и отца, хотя мне сначала и грустно было. В гости никуда не брали, ни в театры, ни на гулянье.
Варвара Николаевна Головина (1766-1821) была дочерью генерал-лейтенанта князя Николая Федоровича Голицына и княгини Прасковьи Ивановны (урожденной Шуваловой), женой гофмейстера, а затем члена Государственного совета графа Николая Николаевича Головина, родной племянницей Ивана Ивановича Шувалова, государственного деятеля, фаворита императрицы Елизаветы Петровны, основателя Петербургской академии художеств, первого куратора Московского университета, создавшего его вместе с М.В. Ломоносовым, и провела свою жизнь в среде и обстоятельствах, предназначавшихся ей по рождению и положению в обществе. Графиня Головина была близка с Екатериной II, Павлом I, Александром I, с их женами, а также со многими крупными государственными и придворными деятелями конца XVIII и начала XIX веков. Кроме того, она открыла салон, который стал широко известен в Петербурге. Варвара Николаевна была человеком незаурядным. Знавшие ее отмечали присущий ей артистизм: она прекрасно пела, хорошо знала литературу и музыку, сама сочиняла романсы, недурно рисовала. Известность приобрела сделанная ею зарисовка императрицы Екатерины, сидящей в колоннаде Екатерининского дворца в Царском селе. Рисунок этот награвировали, он получил широкое распространение и был включен в «Словарь русских гравированных портретов» Д.А. Ровинского. Графиня была остроумна и находчива, обаятельна и изящна, при этом отличалась известной независимостью суждений и поступков.
Свои «Мемуары» В.Н. Головина писала на протяжении примерно десяти лет, завершив работу над ними около 1817 года. Писала по-французски и под явным влиянием французской литературной традиции. Публикация состоялась через много лет после смерти автора: сначала на языке оригинала, затем в переводах на английский и русский языки, однако еще до опубликования мемуары широко ходили по рукам в списках. Их цитировал П.А. Вяземский, использовали историки для характеристики нравов и отношений при дворе Екатерины и Павла, к ним прибегали как к источнику романисты. Несущие отпечаток своего века и в изображаемых картинах, и в личности автора, они давно уже стали мемуарной классикой.
В течение нескольких месяцев Пален преследовал и мучил великого князя Александра, чтобы добиться согласия на низложение его отца. В конце концов он стал угрожать ему революцией и резней, уверяя, что только лишение Павла I престола может спасти государство и самого Александра. Он добился от великого князя разрешения навести справки, каким образом подобные отречения производились в других странах. У графа Панина начались собрания посланников, а графу Толстому поручено было опросить их... Заговор быстро развивался. Заговорщики собирались у графа Зубова, но, несмотря на всю таинственность, которой они облекали это дело, императору стало известно, что против него злоумышляют. Он призвал Палена и спросил, почему ему не доложили об этом. Тот дерзко поклялся, что не было ничего серьезного, что несколько молодых безумцев позволили себе вольные речи, но их образумили, подвергнув аресту у генерал-прокурора. Он прибавил, что государь может положиться на его верность, что он предупредит его о малейшей опасности и разрушит зло в самом зародыше.
Три дня спустя Пален решил нанести решительный удар. Он явился к императору и, спросив позволения говорить с ним, вошел в кабинет с видом, полным глубокого отчаяния. Упав на колени, он сказал:
- Приношу повинную голову, ваше величество. Вы были правы: я только что раскрыл заговор, направленный против вас и приказал арестовать виновных. Они находятся у генерал-прокурора. Но как открыть вам величайшее несчастье? Вынесет ли удар ваше чувствительное сердце отца? Оба ваших сына стоят во главе этого преступного заговора. У меня в руках все доказательства.
Император был поражен. Его сердце разрывалось; он поверил всему. Несчастный характер не давал ему подумать. Он впал в отчаяние и бешенство. Пален старался успокоить его, уверял, что очень легко разрушит заговор, что принял все необходимые к этому меры и устранить виновных легко, подписав бумагу, которую он принес с собой его величеству.
Несчастный император согласился на все. Смерть была уже в его сердце. Он любил своих детей. Обвинение их было для него более тяжело, чем все муки, которые ему готовили заговорщики. Злодей Пален торжествовал. Он пришел к Александру Павловичу и показал ему бумагу, подписанную императором, в которой содержался приказ об аресте великих князей Александра и Константина и заключении их в крепость. Александр задрожал, смутился и опустил голову. Было решено, что акт отречения будет предложен.
Вечером перед этой ужасной ночью великий князь ужинал у своего отца. Они рядом сидели за столом. Можно себе представить их невозможное положение. Император думал, что сын покушается на его жизнь, великий князь считал себя приговоренным отцом к заключению. Мне передавали, что во время этого зловещего ужина Александр чихнул. Император повернулся к нему и с печальным и строгим видом сказал:
- Желаю, ваше высочество, чтобы ваши желания исполнились.
Через два часа его уже не было в живых.
***
Возвращаюсь к Праге. Секретарь архиепископа этого города вызвался быть нашим проводником. Проходя вместе с ним по улицам, мы встретили его знакомого - старого монаха-кармелита, который, быв прежде лютеранином и саксонским офицером, сделался католическим монахом. Он был настоятелем кармелитского монастыря, и наш проводник просил его провести нас в церковь этого монастыря и показать через решетчатое окно одну из сестер, умершую 130 лет назад. Тот согласился. Когда мы пришли в церковь, он подошел к окошку и сказал шепотом несколько слов. Тотчас же отдернулся зеленый занавес с другой стороны, и мы увидели в маленькой четырехугольной комнате мертвую монахиню, сидящую в кресле. Ее лицо не носило никаких следов разложения, кроме нескольких пятен, глаза были неплотно закрыты, нос и рот прекрасно сохранились, руки худы, но не походят на руки мертвеца. Сестры-кармелитки, сменяя друг друга, ухаживают за ней. Та, что отдернула занавес, еще держала его. Я видела ее в профиль: ее покрывал черный вуаль, спускавшийся до колен. Она взяла руки мертвой и без усилий подняла их: они сохранили свою гибкость. Затем монахиня вернулась на свое место, а я сказала дочери, стоявшей возле меня:
- Та, что держит занавес, так же мертва, как и сидящая.
Едва я произнесла эти слова, как услышала шорох платьев за стеной. Сестра, обреченная на молчание, исчезла, как тень. Этот орден - один из самых суровых: сестры говорят один раз в день и не должны слышать чужого голоса.
Екатерина Алексеевна Сабанеева (1829-1889) по происхождению была из старинного рода Прончищевых. Детство и юность провела в калужском имении родителей, часто наезжая в Москву. В молодые годы отличалась привлекательностью и была известна в московском свете, обожавшем давать прозвища, как «Катя-роза». В 1853 году Екатерина Алексеевна вышла замуж за Федора Петровича Сабанеева, который в период крестьянской реформы был мировым посредником в Калуге, а позднее служил начальником канцелярии Киевского генерал-губернатора. С момента замужества она всецело отдалась семье и воспитанию детей. Неожиданная смерть мужа в 1876 году стала для нее тяжелым ударом. Узнав о ее утрате, ей написал сочувственное письмо старый московский знакомый, монах подмосковного Николо-Угрешского монастыря отец Пимен (в миру - Дмитрий Дмитриевич Благово). Завязалась переписка. Общение с отцом Пименом рано или поздно должно было натолкнуть Сабанееву на мысль о написании воспоминаний. Так и случилось. В 1886 году в письме она сообщила Пимену: «Вот я начала рыться в переписке моей с матерью, с друзьями и нашла между прочим записки, составленные давно мною: они относятся к моему детству, юности и жизни у деда моего князя Петра Николаевича Оболенского... Затем мне пришло в голову сгруппировать все это в рассказе, и с помощью Божией за эти два месяца явилась первая часть его... Это все останется моим внукам и правнукам. Быть может, найдут эту рукопись впоследствии и вынесут из нее что-нибудь не совсем бесполезное».
«Воспоминания о былом» Е.А. Сабанеевой, написанные живым литературным языком, ярко изображают быт и нравы провинциального русского дворянства второй половины XVIII и начала XIX века и сообщают интересные эпизоды из жизни высшего Московского дворянского круга. Мемуары Екатерины Алексеевны - семейная хроника Прончищевых, князей Оболенских и Кашкиных - трех старинных родов, кровь которых текла в ее жилах. В «Воспоминаниях» много точно подмеченных автором описаний и провинциальной, и московской жизни, кроме того интересно представлены жанровые сценки, анекдоты.
Впервые «Воспоминания о былом» Екатерины Алексеевны Сабанеевой были опубликованы на страницах журнала «Исторический вестник» за 1900 год. Отдельным изданием книга «Воспоминания о былом. Из семейной хроники. 1770-1838» вышла в 1914 году.
Тетушка вспоминала часто Гатчину и то, как милостива и малотребовательна была императрица Мария относительно их служебных при ней обязанностей. Она говорила, что они, т.е. фрейлины, при ее дворе боялись только одной из ее статс-дам. Вот рассказ из жизни их в Гатчине в молодости тетушки.
«Это было летом, двор жил в Гатчине. Фрейлинам был отведен для помещения павильон в саду. Мы жили там под надзором одной весьма почтенной и строгой статс-дамы. Она была уже преклонных лет и требовала от нас, чтобы мы очень рано ложились спать; и это нас очень стесняло, прелестные июньские вечера мы должны были проводить в комнатах. Раз как-то вечером она, по обыкновению, выразила нам надежду, что мы ляжем спать, следуя ее примеру: она в это время раздевалась и ложилась в постель. Что делать! Нам следовало бы послушаться, но мы были молоды, нам так хотелось подышать вечерним воздухом в прелестном саду гатчинского дворца. Прождав несколько времени, пока старушка перестанет кашлять и убедившись, что она спит, мы накинули на голову косынки и тихо гурьбой вышли из павильона. Мы надеялись погулять по аллеям и вернуться так же тихо, как ушли; она и подозревать не будет нашего отсутствия.
Мы гуляли с полчаса, когда с нами случайно встретились великие князья; мы остановились и разговаривали с их высочествами недалеко от павильона. Вдруг оттуда раздался вопль, крик - звали на помощь!.. всем пришло в голову, что павильон горит. Мы бросаемся туда, и великие князья с нами. Когда мы вбежали в павильон, то сейчас увидали, что наши опасения насчет пожара неосновательны - ни дыма, ни запаха гари, но крик продолжался, и кричала наша почтенная старушка. Мы вошли в ее комнату; она стояла на середине в ночном костюме, с испуганным лицом и указывала на свой ночной чепец, который лежал на полу. Женская прислуга сбежалась на ее крик, стояла не менее испуганная, и никто не осмеливался коснуться чепца. Тогда один из великих князей поднял этот чепец, и что ж бы вы думали? - в его широких оборках запуталась и билась огромная летучая мышь - это она наделала всю тревогу. Окно в комнате, где спала статс-дама, оставалось открытым, лампада горела перед образом, летучая мышь влетела на ее свет и упала прямо на голову спавшей; она проснулась и, спросонья не отдавая себе отчета, в чем дело, могла только сорвать с головы чепец, бросить и начать кричать».